Его появление в легкой атлетике сопоставимо с полетом Гагарина в космос. Юрий Алексеевич прославился на весь мир буквально за день. Ныне 80-летний Владислав Сапея ворвался в число лучших спринтеров планеты аналогичным образом. Никому неизвестный гомельчанин летом 1968 года дважды побил рекорд СССР в беге на 100 метров, повторив при этом европейский — 10,0. В сборную страны он попал лишь за год до этого, выиграв похожим сенсационным образом сначала Спартакиаду народов СССР, а затем и Кубок Европы.
Самый популярный советский журнал «Огонек» приветствовал совладельца континентального рекорда на первом же развороте, а подпись к большому фоторепортажу выдавала не только журналистский восторг — «Быстрейший из быстрых». Страна сразу записала этого парня в свои любимцы.
Сапея вполне мог бы стать совладельцем и мирового рекорда, не пробеги Джим Хайнс стометровку за 9,9 на чемпионате США за месяц до мемориала Знаменских. На Олимпиаде в Мехико многие ждали дуэли мирового рекордсмена и загадочного советского чемпиона, дерзнувшего посягнуть на лидерство в самом престижном легкоатлетическом виде, который американцы всегда считали своим.
Увы, этому помешала травма, полученная Сапеей буквально накануне Игр. Она же сократила его карьеру — последний успех белоруса случился в 1969-м, когда на чемпионате Европы советская эстафетная четверка станет второй. В ее составе уже появится молодой Валерий Борзов, которому на Играх-72 удастся сделать то, что не получилось у Сапеи четырьмя годами ранее.
— Вы бежали 100 метров за 10,0, а 200 — за 20,5. Но рекордсменами Беларуси являются другие спортсмены — с более скромными результатами: 10,27 и 20,63.
— Я бегал по ручному секундомеру, так что мои рекорды уже никто не побьет, ведь с середины семидесятых результаты стала фиксировать электроника.
Надо понимать, что 10,0 я бежал на мемориале братьев Знаменских в Ленинграде по мокрой после дождя гаревой дорожке при температуре 8 градусов тепла. А тот же Хайнс установил свой рекорд в теплой Калифорнии на отличной тартановой дорожке. Признаюсь, до сих пор жалею, что нам не довелось встретиться в финале Игр в Мехико, где американец стал олимпийским чемпионом. Думаю, у меня тоже имелись бы шансы на победу.
Джим Хайнс
— У вас было трудное послевоенное детство…
— Начнем с того, что мой папа был польским офицером. Меня потом перекрестила бабушка. Помню, когда ходили в церковь, то там давали просвирочку — кусочек булочки примерно сантиметр на сантиметр и ложечку кагора. И мне это очень нравилось, потому что время было голодное и вечно хотелось есть. Голландский сыр впервые попробовал лишь тогда, когда поехал поступать в институт и купил на гомельском вокзале бутерброд.
Я родился в июне 1943-го в Вилейке и своего отца практически не помнил. Только слышал потом, что человека лучше, чем он, не было во всей округе.
Когда пришли немцы, то ему сказали: или ты пойдешь работать, или твою семью отправят в Германию. Выбор был понятен, он пошел служить в пожарную часть, а еще играл в оркестре на саксофоне — он был очень талантливым человеком в творческом плане.
Когда началось освобождение БССР, отец мог уйти с немцами. Но не стал этого делать, потому что он никого не убил и даже из оружия ни разу не стрелял.
А мама моя была очень красивой женщиной и нравилась нашему соседу дяде Ивану, который был партизаном. И он написал этот, как его…
— Донос.
— Да. И за папой вскоре пришли. Сослали его на Колыму, а через год мать получила весточку, что он умер от порока сердца. Она потом замуж так и не вышла. А Иван этот вскоре привел ту, с которой в партизанах был. Я на него зла не держал, он потом и сам в тюрьму попал: все время пьянствовал и жену бил.
Когда я выиграл Спартакиаду народов СССР и Кубок Европы, надо было ехать в Штаты. Понятно, что оформлением документов занимался КГБ. Меня туда вызвали и извинились за то, что произошло в сороковых. Мол, не держи зла, время было такое, а твоего отца мы реабилитировали.
Мама работала кассиром в городском кинотеатре. Дед два дома построил, все-таки семь детей было. С приходом советской власти один дом забрали, мы к деду перешли. Спасались тем, что коровка была. Но перед родами молока она не давала. И вот тогда жрать было вообще нечего.
Мама — крайняя слева в верхнем ряду, дедушка — по центру, Владислав — второй справа в нижнем ряду
Весной на полях обирали «гнилушки» — картошку, которая оставалась сверху после осенней уборки. Любимое мое блюдо в детстве — бабушка из них драники пекла, такие вкусные, сладенькие…
Помню, между досочек спичкой наковырял кучу крошек, что остались после резки хлеба, — крохотную совсем. И мы с сестрой из-за нее подрались…
Сестра старше меня на три года. Как-то из погреба выскочила после бомбежки и побежала за яблоками. А на дворе пожар. Она упала неудачно, и мы потом все ценные вещи продали для ее лечения, даже папин саксофон — последнюю о нем память.
Трудно жили, как и все тогда. Но при этом, считаю, только благодаря советской власти нам удалось подняться на ноги. Сестра получила высшее образование, я школу закончил.
Кстати, до сих пор свою Беларусь люблю и с удовольствием туда приезжаю. Жаль только, что сестры уже нет, умерла недавно от ковида…
— В счастливом советском детстве вы еще и спортом умудрялись заниматься.
— Я им не занимался, секций у нас никаких не было. И при этом выигрывал все районные и областные соревнования по легкой атлетике. В десятом классе пробежал 100 метров на стадионе за 11,0. Мне тогда полгорода подчинялось.
— Ну вот, а говорят, что первыми рэкетирами были гандболисты…
— Ну, нет, какой из меня бандит? Просто физически здоровый, в драках никому не уступал. У нас в городе имелась танцплощадка, куда постоянно наведывались фабзайцы из школы фабрично-заводского ученичества. Там трактористов готовили. Приходили и приставали к нашим девчонкам.
И как-то раз я взял товарища и пошел на танцы. Думаю: кто здесь главный? Смотрю, стоит парень в тельняшке. Видно, что после армии, на голову выше меня. Ну, я ему и сказал: «Вы чего к нашим девчонкам пристаете? Если сама пойдет — это другое дело. А так — руки прочь». Ну, он меня, понятно, тут же и послал.
Все замерли и уставились на нас, понимая, что дело к драке. А в ней всегда надо бить первым. Ну я и дал ему — левой в печень, правой в переносицу. Он упал и месяц пролежал в больнице. Я тогда понял, что обладаю природной резкостью.
Знаете, как мы тогда качались? В школьном дворе стояли два столба и перекладина, метров в десять высотой. И в перерывах мы там занимались. Я потом по канату на одних руках поднимался, держа ноги в уголке. Ну и гантели себе купил по 10 кг, чтобы дома тренироваться.
Еще заметил: когда бегал кроссы, чуть сознание не терял. Тогда считал, что это нормально, что если все силы отдаешь для победы, то хорошо тебе никак не должно быть.
А потом, когда после спорта делали операцию, то выяснилось, что у меня был врожденный порок сердца. Аортальный клапан должен состоять из трех створок, а у меня были две — из-за того, что две срослись еще при рождении.
Спринт я любил и понимал, что могу добиться в нем успехов. Сам себе устраивал тренировки и придумывал упражнения. Например, прыгаю на холм с ноги на ногу, а потом бегу вниз — свободно и размашисто. Или еще: когда наша Вилия мелела, дно становилось твердым, а воды оставалось буквально пару сантиметров — я старался бежать так быстро, чтобы вода не успевала сомкнуться после следа шиповок. Это все и сформировало мою манеру бега — уникальную и не похожую на другие.
Люди, которые даже в спорте не разбирались, подходили после соревнований и говорили, что им за мной очень интересно наблюдать.
У меня была мечта — попасть в сборную СССР. Потом, когда уже начал показывать результаты, прибавилась еще одна — купить машину. Я очень любил автомобили. Но купить мог, только если бы попал в сборную — другого варианта не было.
После школы поступил в Гомельский педагогический институт — благодаря Коле Гусеву. Он работал в соседней школе после окончания института, сам марафонец, иногда бегал с нами кроссы. Все время твердил, что из меня выйдет хороший спортсмен и мне надо поступить на факультет физвоспитания в вуз, который он сам окончил. Мол, скажу своему тренеру и тебя примут.
Ну, я поехал и завалил первый же экзамен — по немецкому. Этот вражеский язык в школе из принципа не учил. Выхожу, стоит Колин тренер — Илья Трофимович Терешковец. Говорит: «Возвращайся в аудиторию и поздоровайся с преподавательницей по-немецки. Сможешь?» Ну, это не самая трудная задача… Так я получил свои три балла и студенческий билет.
С Ильей Трофимовичем Терешковцом
После первого курса ушел в армию, в войска связи. Учебка у нас в Уручье находилась, на базе танковой дивизии. Там такой тест был — поднимание патронного ящика. Тот залит бетоном, килограммов 25-30. Двумя руками берешь, поднимаешь и опускаешь, но на землю не ставишь.
Рекорд принадлежал одному штангисту, мастеру спорта — 250 раз. Я его с ходу побил. Ребята кричат: «Давай 300!» У меня после 290 раз начало мышцы сводить, 299 поднял — и как стрельнет в спине… Я упал, потом месяц в медсанбате пролежал, но меня после этого все зауважали.
Когда выздоровел, начали по соревнованиям таскать. То за своих, то подставным, то полоса препятствий, то спринт. В армии первый разряд выполнил — пробежал «сотку» за 10,8.
Тогда три года служили, но меня демобилизовали через два с половиной — летом 1966-го, когда мать инфаркт получила. В Вилейке пришел получать паспорт — паспортистка попросила зайти в соседний кабинет. Там красивая такая табличка, с золотым тиснением — КГБ.
За столом сидит мужик, нормальный такой. Ты, говорит, в армии себя хорошо показал, и поэтому у нас к тебе просьба. В Вилейке строится объект, по идее никто не должен знать какой. А «Голос Америки» сообщает, что это центр для дальней связи подводного флота Индийского и Атлантического океана. Откуда-то же они узнали. Ты, мол, Слава, местный, везде бываешь, если услышишь какой-нибудь разговор об этом объекте, то дай знать.
Вот так я и поймал двух мужиков. Они, конечно, шпионами не были, а просто хотели что-то спереть оттуда и потом продать. Когда мама умерла — это где-то через полгода случилось, тот комитетчик спросил, чем помочь.
Мама всю жизнь проработала кассиром в кинотеатре, что напротив райисполкома. Но перед ним, как мне сказали, гроб нельзя нести. На прощание с ней должно было много людей прийти, маму многие знали в городе.
Этот вопрос комитетчик помог решить, а заодно выписал материальную помощь — 100 рублей. Очень они тогда помогли. Две недели не тренируюсь, потом от области еду в Минск на республиканские соревнования. Показываю 10,5, и меня берут в сборную БССР.
Всю зиму готовлюсь в Гомеле в старом корпусе института, бегаю по пятому этажу — в шипах по паркету. А еще на улице — в двадцатиградусный мороз — в десятирублевом костюме с начесом. Он уже после первой тренировки окрашивал тело в радикально синий цвет.
Владислав Сапея — крайний слева, Леонид Гейштор — крайний справа
Летом 1967 года выигрываю Республиканскую спартакиаду и через месяц отправляюсь в Москву на Всесоюзную — это моя первая поездка за пределы родного БССР. Соперники сплошь заслуженные мастера спорта: Николай Озолин, Амин Туяков, Николай Политико, плюс международник Саша Лебедев. А я какой-то перворазрядник, которого никто и не знает.
— Но именно этот перворазрядник и побеждает — к изумлению специалистов.
— Вот так и исполняется моя мечта. Меня вызывают на сбор национальной команды, которая готовится к Универсиаде в Токио, куда потом СССР и соцстраны в итоге и не поехали.
Но я бы туда и так не попал — решил покататься в московском метро вместе с мороженым и в результате получил сильнейшую ангину. Потом начались прикидки к Кубку Европы. Я — то второй, то третий. Но когда выздоровел, победил в последней — 10,3, а это лучший результат сезона в стране.
Поехал на Кубок Европы в Киев, где тоже выиграл. Тогда же начал тренироваться у Леонида Владимировича Бартенева — знаменитого в прошлом бегуна и старшего тренера сборной.
— Жизнь изменилась?
— Кардинальным образом. Зимой 1968-го первая поездка в Америку — на месяц. Потом Франция на две недели.
Как написали американские газетчики: русские приехали к нам с неопознанным корреспондентом «Советского спорта». Они понимали, что с группой спортсменов обязательно будет сопровождающий человек из органов и, надо признать, сразу его безошибочно определили.
Ну, и про нас: мол, прилетели казаки в брюках с лампасами и первым делом решили искупаться в холодной воде. А нас пригласили в какой-то богатый калифорнийский спортивный клуб. У них температура воздуха в феврале была 25 градусов, вода в открытом бассейне такая же. Кто на нашем месте поступил бы иначе?
В США
— Да никто.
— Нас принимали очень хорошо. Тамошний министр железных дорог буквально преклонялся перед всем советским. Пригласил к себе на ранчо в Кливленде и специально запряг русскую «тройку», видимо, чтобы мы почувствовали себя как дома. Потом корреспондент спрашивает у нас: «Ну как, похожа на ваши?» Я честно признался, что катался на такой штуке впервые. Он вначале опешил, а потом расхохотался.
— Провокации были?
— А то! Мы попали в какую-то молодежную компанию, хиппи, похоже. И вот одна мне все глазки строила и повторяла: «I want you, I want you…» Я у нашего Славы спрашиваю, того, который корреспондент: «Чего она хочет? — Да она тебя хочет. — Да она мне вообще-то не очень, но переведи так, чтобы ей не обидно было». Слава английский хорошо знал, начал ей что-то рассказывать, а потом на два дня пропал. Это я к тому, что вкусы у всех разные.
Мне там другая девушка понравилась. Она мне потом письмо прислала в Гомель. По возвращении в свое родное общежитие смотрю, что девочки со мной как-то натянуто общаются.
А затем мне почту приносят, и среди писем одно, самое замусоленное — from USA. Распечатываю, а там под каждой строчкой перевод на русский карандашом. Видимо, его много специально обученных людей читало, а потом решили перевод не стирать, чтобы я не утруждался поиском толмача…
— Вот она — забота о простом человеке.
— Про заботу еще расскажу, а пока про Америку. Понятно, что для нас многое было в диковинку. Например, курицу гриль впервые я увидел там. Деньги на питание нам выдавали наличными. Руководители себе прижучивали, конечно, но все равно хватало. Одна курица стоила 90 центов. Ее при тебе расфасуют по пакетикам — и «пожалте»! Берешь, под подушку кладешь, она еще два дня теплая.
В кафе зашли с прыгуном Валей Гавриловым, он потом на Олимпиаде третьим стал. Объяснили официантке, что хотим стейк. Так она нам давай предлагать то суп, то салат, то колу, а потом еще и мороженое. Мы, конечно, отказались, деньги-то не хочется тратить. На следующий день в это кафе Слава пошел. Вернулся и говорит: «Ну, вы и олухи, все эти блюда бесплатно прилагались к стейкам». Все-таки хорошее дело — иностранные языки знать. Потом туда всю команду повели — и ребята рады, и хозяйка кафе тоже.
Мы с собой в Штаты взяли юбилейные рубли — поменять, один к одному с долларом. Американцы охотно это делали, но однажды после такого «чейнджа» мне один канадец говорит на чистом русском языке: «Костюм-то, небось, здесь уже купил? — Почему так думаешь? — Так у вас там ни фига нету». Я ему и ответил: «Вот за этот рубль ты мне 100 долларов дай, я все равно не поменяю».
— Сколько же вы рублей с собой набрали?
— Мало. Зато взял «Зенит Е» с хорошей камерой. Во Франции продал — и на «жигуленка» заработал с одного фотоаппарата.
— Это как?
— Здесь главное найти, где сбыть. У меня на это хорошее чутье было, все ребята в сборной знали. Продал, а потом на все деньги болоньевых плащей купил — 100 штук. Каждый стоил 50 центов, а дома оптом уходил за 50 рублей. Или, если мелкий опт, то за 60-70.
— Исполнились обе мечты.
— У меня к тому времени и третья появилась — хорошо выступить на Олимпиаде. После Америки в мае в Леселидзе бегу 10,2 — повторяю всесоюзный рекорд Озолина, а вскоре на Кубке Риги устанавливаю и новый — 10,1.
И вдруг я всем резко становлюсь нужен. В Гомеле, чтобы не уехал, решили дать квартиру — однокомнатную в центре города, в хорошем кирпичном доме.
А мне к тому времени в Краснодарском крае уже предлагают двухкомнатную. В любом городе — Сочи, Адлере, Краснодаре, где только захочу. Говорю об этом своим: мол, мне скоро 25 лет исполнится, женюсь, а потом что — снова квартиру просить?
Через день за мной заезжают на черной «Волге» и везут в дом на улице Ленина. Заводят на второй этаж. «Выбирай любую »двушку«! Я беру ту, что с окнами на рынок.
— Прямо как футболист.
— Круче. Я тогда был самым популярным спортсменом в городе. На дискотеку прихожу, мне товарищ сообщает, что собирается жениться. Говорю: не торопись, надо проверить чувства девушки. Он, понятно: нет, ты что, она не такая. Ладно, приглашаю ее на танец, и после него она готова ехать со мной куда угодно. »Ну как, убедился?« Так он меня потом благодарил, что я его от такой невесты отвел.
— В том году вы повторили и рекорд Европы — 10,0.
— Да, в Ленинграде, на Знаменских. На месяц раньше было бы повторение и рекорда мира. Американец Хайнс в Сакраменто пробежал за 9,9. Перед отлетом на Олимпиаду побеждаю на чемпионате страны в Ленинакане — снова 10,0. Там специально битум свежий положили, бежалось не очень комфортно, но сил у меня было вагон!
— На Играх вам медаль планировали?
— На нее рассчитывали. Я ведь всех иностранцев »чистил«. Того же кубинца Монтеса, который стал четвертым в финале, обыгрывал везде, где только с ним встречался.
В конце сентября уже в Мехико решили сделать старт с иностранцами — и через 50 метров у меня сводит заднюю поверхность бедра. Доковылял до финиша с 10,4.
До начала соревнований 16 дней, а я понимаю, что с надрывом задней шансов побороться за медали нет. Разве что только в эстафете. У нас хорошая команда подобралась, могла за любое место сражаться.
Гавриил Коробков, главный тренер сборной, сказал мне тогда: »Слава, не беги эстафету, ты за свои рекорды заслуженного мастера спорта уже заработал, я тебе в Москве его пробью«. Но как не бежать? А команда?
На старт выходил не только в набедреннике, но и с замотанными голеностопами, их тоже прихватило. Но бег уже не тот, выбыл в четвертьфинале.
В эстафете мой этап последний — четвертый. Я только его признавал и знал, что могу из себя вытащить максимум. Думал, черт с ним, с бедром, порву его окончательно, умру на дорожке, но свою медаль мы получим.
А в полуфинале ребята взяли и потеряли палочку. Женя Синяев так резко стартанул на втором этапе, что Леха Хлопотнов, который бежал первый, просто его не догнал.
Хлопотнов на ту Олимпиаду ящик водки приволок — на продажу. Почему-то у нас всегда думали, что весь мир только и мечтает о русской водке. А мексиканцы не то что о водке — они о стране такой ничего не знали.
— Так понимаю, вы в тот вечер весь этот запас и приговорили.
— Нет, я вообще-то непьющий был. Понятно, что иногда можно, но не на Олимпиаде же… Однако Леха такой парень, что мог и один справиться. Он через несколько лет и умер от этого, спился напрочь. Хотя парень здоровый неимоверно, в длину на 8 метров прыгал. А в Мехико ему всего-то 22 года было, казалось бы, вся жизнь впереди…
Знаменитый прыжок Боба Бимона на 8,90 я тоже видел. Как и предыдущий, когда он вообще фантастический результат показал. Но об этом практически никто не знает. Случилось все зимой, во время нашего турне по Штатам.
В Лос-Анджелесе соревновались в помещении. Так вот, Бимон там всю прыжковую яму перепрыгнул и вылетел на беговую дорожку. Заступил полстопы, попытку не засчитали, но результат все равно замерили — потому что все были в шоке от такого прыжка. 9,30 — хотите верьте, хотите нет.
Боб Бимон
Мы потом в Сан-Франциско переехали, я у его тренера спросил: это человек вообще? Тот ответил, что человек, но сумасшедший. Он и сам никогда не мог предугадать, что в голове у его ученика и какой результат тот покажет в следующей попытке.
Мексиканская Олимпиада была очень тяжелой. Мы, спринтеры, разряженный высокогорьем воздух не особенно чувствовали, зато представители видов, связанных с выносливостью, мучились ужасно.
Австралийский стайер Рон Кларк столько раз бил мировые рекорды, что никто не сомневался: он точно будет первым. А его так »штурмануло« на »десятке«, что он не знал, в какую сторону бежать. Чуть не умер на дорожке…
Хорошо, что олимпийская деревня находилась не в самом городе, потому что тот стоял в низине, и над ним постоянно висело густое облако смога. У нас дышалось полегче, но звезд мы ночью тоже не видели.
— Не увидели вы их и в Москве — заслуженного вам все-таки не дали.
— Так эстафету-то завалили — ребят потом в наказание на месяц отправили на Кубу. Считай, в парилку сослали, там же влажность сумасшедшая.
В 1980 году меня тоже пробросили. За подготовку олимпийского чемпиона положено звание заслуженного тренера СССР, а мне дали заслуженного России. Несмотря на то что мой Коля Сидоров был в золотой эстафетной команде 4х100.
Потом, правда, Тер-Ованесян справедливость восстановил. Получил я удостоверение за номером 2003. Но олимпийская пенсия заслуженным тренерам все равно не положена — только чемпионам и призерам.
Правда, Собянин подписал приказ об одноразовой помощи в 100 тысяч рублей. Но надо брать кучу справок — о допинг-контроле, о том, сидел ли ты в тюрьме… Я сразу сказал жене: пока буду ходить за ними со своими больными ногами, то очень быстро откину коньки. Ну их с этими ста тысячами.
— Последним вашим крупным успехом стало второе место в эстафете на чемпионате Европы 1969 года. Четвертый этап бежал новый лидер сборной Валерий Борзов.
— Он очень хороший спринтер, конечно. Но химический.
С Валерием Борзовым
— Про вас такое тоже могут сказать.
— В мое время анаболики принимали только метатели, а потом уже и средневички стали колоть. Знаменитая американская »черная газель« Вилма Рудольф с детства болела полиомиелитом, ее лечили уколами ретаболила, и он доказал свою эффективность. Вилма полностью выздоровела и стала затем в Риме трехкратной олимпийской чемпионкой.
Когда спринтер принимает курс, жесткую работу делать нельзя — мышцы могут порваться. А я же видел, как тренировался Валера — он и не перетруждался никогда. Стартанет пару раз — и все. Хотя он парень талантливый, спору нет. И боец — у нас с ним характеры похожи.
— Однако, попав в сборную страны, вы за год улучшили результат на стометровке сразу на полсекунды — серьезный аргумент для противников.
— Вы частично ответили на вопрос — все-таки я начал тренироваться у первого по-настоящему профессионального тренера спринтеров. Плюс я и сам был готов к новой работе не только физически, но и психологически — умел концентрироваться лишь на дорожке, не обращая внимания на соперников. Поверьте, это очень важное качество.
К тому же у меня единственного в сборной была очень высокая реакция возбуждения и такая же моментальная реакция торможения. Мог подраться с человеком и уже через пять минут нормально разговаривать.
— Неужели никогда не возникало соблазна принять препараты, которые существенно расширили бы возможности?
— Так у нас не было ничего, в сборной БССР давали только элеутерококк.
— А если бы давали чего покруче?
— Я принимал бы, почему нет? Вот у меня ученик был, я ему погоны сделал эмвэдэшные и квартиру в Москве пробил. Характер у него еще тот, но мы ладили. Хороший спринтер.
Он у меня неробол употреблял. В начале сезона парень жмет 80 килограммов, потом делает месячный курс, глотает 30 таблеток — и к концу месяца у него уже 120. Это при том, что он бегает и специально силовой подготовкой не занимается.
— После Мехико травмы посыпались одна за другой, и вы от них так и не оправились.
— Не могу винить Бартенева. За эти полтора года меня втянули в абсолютно новую и непривычную работу — с большим количеством отрезков, особенно длинных. Теперь понятно, что конкретно для меня это была не совсем правильная методика. Но откуда тренеру знать о пороке сердца?
Я ведь и сам о нем не догадывался. Когда мышцы не снабжаются кровью в полном объеме, надо просто больше отдыхать между отрезками. Это я уже как тренер говорю.
Проблема только с этим. Потому что с физической подготовкой у меня всегда все было отлично. В институте гимнастику можно было сдать только через магазин. Хочешь тройку — с тебя три бутылки. Я как-то пришел в зал, сделал на кольцах крест Азаряна, и преподаватель сказал, что больше могу туда не ходить. Экзамен автоматом.
Ну и пахарь я был — что спортсменом, что тренером. Все ученики меня уважают, я ведь в манеж приходил в 11 утра и уходил в 8 вечера. Покажите мне сейчас такого тренера… А у меня все улучшали свои результаты.
Здоровье разве что подводило. Уже под пятьдесят было, когда правый тазобедренный сустав разрушился так, что потребовалась его замена. А это тогда только в двух местах делали — в ЦИТО и Центре хирургии имени Бурденко.
Центральный институт травматологии и ортопедии у меня ассоциировался с Зоей Мироновой, которая колола мне ногу в Мехико.
Помню, иду по олимпийской деревне, а нога вдруг начинает жить собственной жизнью. Прыгает! Меня в холодный пот бросило, я к стенке прижался, а нога все равно — хоп-хоп-хоп! Я к Мироновой, а она улыбается: »Ой, Слава, вижу, ты всех девушек в деревне своими голубыми глазами соблазнил«. И так мне это не понравилось… У меня на этой Олимпиаде мечта рухнула. А она о какой-то ерунде…
— Так понимаю, сустав вы решили ставить в Бурденко.
— Правильно думаете. Зое Петровой — нашему знаменитому тренеру — федерация оплатила. Мне тоже президент Балахничев пообещал, а потом, когда до дела дошло, — от ворот поворот.
Когда сустав поменял, пошла аритмия, стал кашлять. Дома насели: надо в больницу. Положили в Боткинскую. Там я все про свое сердце и узнал. Поставили новый аортальный клапан, а потом и кардиостимулятор. У меня до этого и левый тазобедренный сустав болел, а тут перестал — крови стало достаточно для восстановления хряща.
С внучкой
Кардиостимулятор надо менять каждые семь лет. Последний раз два года назад лег на замену. Прихожу в палату после операции, а сосед уже с ковидом. Ну, я его, соответственно, тоже подхватил. Все суставы сразу начали болеть.
Сейчас левый тазобедренный так достает, что ходить не могу. На замену надо в очереди стоять почти год. А платная операция для меня — это очень дорого.
Но что-то мы о грустном. Давайте лучше расскажу, как женился на своей Наташе. 11 ноября будет 55 лет нашей свадьбы. А расписались мы в Гомеле, когда она ко мне на новоселье приехала. Я ее и представил друзьям как невесту, а они сразу же подсуетились, и через три дня нас оформили в местном ЗАГСе, без всякого срока на обдумывание.
— Как получилось, что вы потом уехали в Москву?
— Наташа была москвичкой — чемпионкой Спартакиады народов в эстафете. Дочка, кстати, тоже Союз потом выиграла в эстафете, только юниорский. Все спринтеры, только зять футболист.
Так вот, как только Москва узнала, что я женился на Наташе, начала к себе тащить. Дурак я, что не пошел сразу в »Динамо«, там давали зеленые погоны и двухкомнатную квартиру на Водном стадионе. »Ты, может, уже и не побежишь, но как приз ты нам нужен«.
Но Наталья не настояла, и я остался в »Буревестнике«. Потом меня »Труд« позвал, пообещал квартиру, но так и не дал.
Когда из Гомеля уезжал, сдал квартиру. Хотя можно было сестру вызвать и ее там прописать. Но не стал, я ведь человек в городе известный. Зачем давать повод для пересудов?
Но все равно — меня потом в облисполком третий секретарь вызвал и завел разговор про те самые болоньевые плащи. Они, оказывается, в курсе были.
Мол, если из города уедешь, то больше выступать нигде не будешь. В итоге в 1969 году меня снимают с поездки за океан на матч с американцами. В ЦК спорт тогда курировал Петр Демичев, и меня вызвали к нему на ковер. Оказалось, тот секретарь накатал »телегу« аж в ЦК.
Ну, я и объяснил свое положение — мать похоронил, и никого в БССР у меня уже не осталось. Жена москвичка. К ней и прописываюсь, да и ребенок у нас скоро будет. Нормально поговорили. На прощание он сказал: »Давай, поезжай в свою Америку«. И все выездные документы как-то очень быстро оформились…
В »Труде« я чуть побыл, потом динамовцы дали мне две комнаты в трехкомнатной квартире — уже что-то. А затем у меня окончательно полетели ахиллы, и я оказался ненужным и динамовцам. Но ничего, стал тренером, и неплохим.
Да и бегуном был, считаю, тоже приличным. Помню, как-то выиграл у совсем еще юного Пьетро Миннеа, будущего чемпиона Олимпиады-80.
Идем со стадиона, а ко мне мальчишка подбегает и снимает с меня майку: мол, хочу такую. Я достаю другую из сумки, дарю ему, он разворачивает, а там герба нет. Он в слезы. А итальянцев вокруг толпа, они смотрят и думают, чем же история закончится. Деваться некуда — пришлось малому »настоящую« майку подарить. Все-таки я советский спортсмен, а не жлоб какой-нибудь.
Ливио Берутти — олимпийский чемпион Рима, понятно, был уже матерым, когда я у него выиграл на турнире в Италии. Через год снова к ним приезжаем. А итальянцы всегда давали деньги за приезд. Получили свои конверты, идем с Тер-Ованесяном, он спрашивает: »Сколько тебе дали?« — »40 тысяч«. — »А мне только 26«.
Вид у него озадаченный, потому что заслуг у Тера в спорте вагон и маленькая тележка, не то что у меня. Но я нашелся: »Игорь, я все-таки Берутти обыграл, а он для соотечественников сам знаешь кто…« И Игорь согласился, все-таки спринт — особенный вид, и его чемпионы всегда стоят особняком.
А вообще я считаю, что спринтеры — это прародители всех видов спорта. Везде нужны быстрота и умение мгновенно взорваться и ускориться.
Ну, может, только в шахматах можно без этого обойтись. Да и то я не уверен до конца…
Анатолий Гантварг: чемпион мира по женщинам
Сергей Макаренко: из немецкого лагеря мы бежали через трубу
Людас Румбутис. Железный литовец. »С Киевом играть было легче, чем со «Спартаком»
Леонид Бразинский: первыми советскими рэкетирами были гандболисты
Фото: Фонд музея спортивной славы Гомельщины, AP, TONY DUFFY/ALLSPORT, личный архив Владислава Сапеи, sprinterol.blogspot.com.
Поделиться:
0
0
0
